Как я живу с посттравматическим синдромом Посттравматическое стрессовое расстройство, ИЛИ ПТСР (посстравматический синдром), –…

Как я живу с посттравматическим синдромом

Посттравматическое стрессовое расстройство, ИЛИ ПТСР (посстравматический синдром), – это относительно новый диагноз, официально признанный только в 80-е годы стараниями объединений американских ветеранов войн. Во многом благодаря этому он ассоциируется в первую очередь с солдатами и жителями прифронтовых зон, – хотя столкнуться с ним можно и без военных действий поблизости. Причиной ПТСР может стать любое травмирующее событие: автокатастрофа, изнасилование или стихийное бедствие. Кроме того, расстройство может развиться у людей, подвергавшихся систематическому жестокому обращению в детстве или во взрослом возрасте – такая травма называется накопленной. Мы поговорили с Любовью Мельниковой – инженером службы поддержки, которая два года живёт в Германии, работает в международной компании и уже три года лечится от ПТСР.

Мою жизнь нельзя назвать неудачной: я выросла в Петербурге, ходила в хорошую школу, окончила СПбГУ и нашла приятную работу, которая помогла мне переехать в Германию. Я работаю, учусь, у меня есть молодой человек и друзья. Я не произвожу впечатления замкнутого человека. Но у меня целый букет диагнозов: посттравматическое стрессовое расстройство, расстройство личности и их результаты – депрессия и анорексия.

Моя травма возникла очень давно, ещё в детстве. Я выросла в Петербурге с матерью и бабушкой. Они обе больны: у бабушки шизофрения, а у мамы шизоаффективное расстройство. Сначала всё было хорошо, но поскольку их никто не лечил, со временем им становилось только хуже. Их состояние сильно влияло на мою жизнь, хоть я этого и не осознавала: чем старше я становилась, тем больше прогрессировало заболевание мамы и бабушки. Моё ПТСР – это результат многих лет жизни с людьми с серьёзными расстройствами.

Где-то до двадцати одного года я не понимала, что не так с мамой и бабушкой – до тех пор, пока их болезнь не достигла своего пика. Тогда у них появились параноидальные мысли – например, что мафия хочет отобрать нашу квартиру. Сами мысли – это несущественно. Существенно то, что в результате они заперли меня дома на несколько дней, потому что считали, что я принимаю наркотики (нужно ли говорить, что это было не так?). Из дома я сбежала, и дело кончилось тем, что обе они попали в психиатрическую больницу. Мама пошла на это сама, а бабушку заставили лечиться принудительно, потому что она не верила, что больна.

Пожалуй, этот момент можно назвать самым травматичным событием моей жизни – своего рода катарсисом. До этого я жила и думала, что у меня всё нормально. Что мои родственницы немного странные – а чьи не странные? Мне казалось, что на это можно просто закрыть глаза. Конечно, тогда я ещё не читала ничего по теме, а про шизофрению думала только, что это что-то совсем страшное, что никогда не коснётся меня и моей семьи. Казалось, что болеют в каком-то другом мире. Когда маму и бабушку положили в больницу, я испытала сильнейший шок. Даже тогда, несмотря на то что им подтвердили диагнозы, я не стала искать информацию в интернете. У меня случился первый эпизод депрессии, очень сильный. Я ударилась в религию, потому что не знала, что терапия может помочь, что она в том числе для таких, как я, а не только для людей с «серьёзными проблемами». Я пыталась справляться со своей депрессией самостоятельно, хоть мне и было тяжело.

Потом маму и бабушку выпустили из больницы. Я тут же съехала из квартиры, но мы продолжали общаться. Это было очень трудно, ведь я фактически вернулась в ту ситуацию, в результате которой у меня возникла травма. Сейчас мне кажется, что меня оберегала моя собственная память. Например, я не помнила какие-то подробности: тот день, когда маму с бабушкой увозили в больницу, или как они меня заперли дома. Как будто это случилось не со мной. Я прожила в таком анабиозе пару лет. Я стала принимать наркотики, пытаясь уйти от проблемы, потом, перестав их принимать, сильно пила. Потом были токсичные отношения. Потом было пищевое расстройство. Всё это саморазрушение было попыткой перестать думать о тех страданиях, которые причиняла мне моя повседневная жизнь. Наконец мне стало настолько плохо, что я пошла к терапевту.

Первая терапевт увидела у меня только депрессию и лечила её. Она же посоветовала мне отдаляться от мамы и бабушки, прописала мне антидепрессанты. С ней лечение не задалось – может быть, потому что она работает в технике психоанализа, а мне больше подходит когнитивно-бихевиоральная терапия. Разница между этими подходами в том, что в анализе терапевт более отстранён и ты от него не получаешь реакции, например сочувствия. Тебя не учат техникам самостоятельной работы. В основном анализ полагается на работу с аналитиком и медицинские препараты – это похоже на беседу с суровым портретом Фрейда. А когнитивно-бихевиоральная терапия – это то же самое плюс работа терапевта: ты получаешь больше сочувствия, участия, реакцию.

Потом я переехала в Германию – и из-за стресса от переезда (другая страна, другой язык) всё началось сначала. В то время триггером травмы для меня были даже обычные телефонные разговоры на бытовые темы. У меня возникали панические атаки – как мне тогда казалось, на пустом месте. Например, я могла прийти домой, понять, что мама мне весь день не звонила, и, наверное, она позвонит сейчас – и у меня начиналась паническая атака. Занятия с психотерапевтом сначала только усилили эффект, потому что я впервые взглянула своей проблеме в лицо. Тогда же мне начали сниться кошмары.

То, что у меня ПТСР, я поняла сама: в какой-то момент стала читать много феминистских ресурсов, где говорилось в том числе о психических расстройствах, и наткнулась на текст про травму. Я прочитала про ПТСР в «Википедии» и узнала в описании свои симптомы. Правда, симптомы расстройства личности тоже походили на то, что испытывала я, но мне показалось, что у одного человека не может быть так много диагнозов – ведь у меня уже была депрессия. Оказалось, может, и теперь все эти диагнозы стоят у меня в карточке.

Сейчас я живу в Германии и занимаюсь здесь с другим терапевтом. С ней мне повезло: она занимается когнитивно-бихевиоральной и диалектической поведенческой терапией. Мы собираемся начать работать непосредственно с моей травмой, но я не знаю, как всё пройдёт: наши предыдущие попытки закончились плохо и я пыталась покончить с собой. В 2016 году я уже дважды была в психиатрической больнице. Правда, в Германии они совершенно райские и больше похожи на санатории – не то что в России.

Если попытаться описать ПТСР в двух словах, можно сказать, что это невозможность отпустить пережитую травму. Она как будто всегда с тобой: ты постоянно заново погружаешься в травмирующую ситуацию и заново её переживаешь. Кроме того, травмы влияют на сам мозг человека, на его отделы, которые отвечают за память и чувство страха – в результате человек, страдающий ПТСР, иначе реагирует на повседневные ситуации.

Многие говорят, что ПТСР – это про флешбэки. Это правда, и это очень неприятно. Флешбэк может вызвать что угодно: например, ты идёшь в магазин, и что-то – цвет или свет – отбрасывает тебя назад, ты стоишь с пачкой макарон в руках и испытываешь ужас, «провалившись» в прошлое. Это очень живые, насыщенные воспоминания, как будто ты заново переживаешь момент из прошлого. Я давно уже с этим работаю, но пока они никуда не делись.

Есть ещё панические атаки, но с ними я научилась справляться. Тут очень помогают диалектно-бихевиоральная терапия и медитативные практики: дыхательные упражнения, «заземление» (когда ты перечисляешь предметы вокруг себя). Правда, от флешбэков они не спасают. Разница между флешбэками и паническими атаками в том, что паническая атака – это когда тебе просто очень страшно, здесь и сейчас, у тебя начинает сильно биться сердце, ты сбивчиво дышишь. При флешбэке ты как будто оказываешься в прошлом, знаешь, что сейчас будет, и ничего не можешь изменить – очень неприятное ощущение. Ещё у меня бывала деперсонализация, когда я мне казалось, что я – это не я; смотрю на руки, и мне кажется, что они не мои.

Мне кажется, что с ПТСР жить можно, хоть это и трудно. На фоне ПТСР часто развивается депрессия, с которой жить ещё сложнее. При этом я не могу сказать, что мои проблемы очень сильно мешали мне учиться. Правда, они начались, когда я была уже на последних курсах – случись это на первом, я бы, наверное, бросила университет. Раньше любимая работа была для меня настоящим спасением. Она занимала всё моё время и была той единственной сферой, на которую не могли повлиять мои мама и бабушка: их мнение не имело никакого значения и они могли его вообще не высказывать. В тяжёлые времена я трудилась без перерывов – например, подменяла коллег в выходные. Дома я только спала, да и дома как такового у меня не было – я всё время переезжала. Даже сейчас все мои вещи помещаются в четыре коробки и чемодан, и только теперь я начинаю привыкать к тому, что дом – это то место, где мне хорошо и спокойно.

Принято думать, что ПТСР бывает только у тех, кто был на войне. Со стороны моя жизнь выглядит вполне нормальной, даже радужной. Все формальные признаки успеха налицо: я путешествую, работаю – но при этом никто не знает, что я могу стоять в магазине всё с той же пачкой макарон в руке и мне очень страшно. Более того, никто не знает, что полгода назад я вообще перестала общаться с мамой и бабушкой. Это произошло потому, что в последний год моё психическое состояние ухудшилось – мы с моим терапевтом стали работать непосредственно с моей травмой. После каждого сеанса мне целую неделю снятся кошмары, и я просыпаюсь вся в поту, в мокрой постели. До сих пор бывают дни, когда мне страшно выходить из дома. Ещё мне бывает страшно, когда я приезжаю в Россию, потому что мне кажется, что я сейчас встречу своих родственников – хотя я понимаю, что они мне уже ничего не могут сделать.

С тех пор как я перестала общаться с мамой и бабушкой, мне стало лучше. Стало меньше панических атак, флешбэки происходят реже – правда, если я начинаю подробно рассказывать о себе, то становится хуже. Я прекратила общение с одобрения моего терапевта – я уже давно хотела, и она согласилась, что это пойдёт мне на пользу. Я написала маме длинное письмо, заблокировала её во всех соцсетях и телефоне. Это очень тяжело, потому что я, с одной стороны, понимаю, что это из-за них у меня травма, а с другой – думаю: «Они же меня любят». Хотя как они могут меня любить, если они так со мной поступали?

Я не рассказывала о своём диагнозе, потому что с этим связана серьёзная стигма. Если я и говорю, то только о депрессии, а не о ПТСР, в том числе потому, что о последнем знают слишком мало и ассоциируют его исключительно с войной. Хотя моя депрессия – это прямое следствие ПТСР и расстройства личности. К депрессии относятся с пониманием, и я считаю, что это уже большой прогресс: ещё четыре года назад, когда я устроилась на свою первую работу, всё было совсем иначе. А сейчас большинство моих знакомых и коллег знает, что это реальное заболевание, а не «просто лень».

ПТСР до такого уровня понимания ещё далеко. Мой нынешний молодой человек даже не знает, что я лечу ПТСР, хотя мы вместе уже два года. Он не понимает, что это такое, поэтому смысла рассказывать ему о травме мало. Люди вообще склонны отгораживаться от того, что кажется им слишком страшным; например, когда я рассказываю людям о том, что делали со мной родственники, они говорят: «Какой ужас», – и больше мы не касаемся этой темы, какими бы положительными и заботливыми они ни были. Иногда мне кажется, что это просто защитная реакция. Сейчас я могу честно поговорить о ПТСР только с психотерапевтом.

Расстройство очень влияет на мои отношения с окружающими – особенно на романтические. Раньше я тянулась к нездоровым личностям, которые были склонны к абьюзу, что только усиливало мою травму. Сейчас мне всё ещё очень трудно выстраивать отношения с людьми, доверять им. Несмотря на то что я хожу на работу, на курсы, общаюсь с коллегами, у меня почти нет близких друзей. Единственная близкая подруга – это девушка, которая помогла мне найти моего первого терапевта. Мы долго общались, выстраивали отношения, и она меня понимала. В интернете я особенно не общаюсь, но в последнее время нашла каких-то новых знакомых.

С ПТСР можно жить. Во многом мне это удалось потому, что я старалась не зависеть от родственников, потому что не хотела к ним возвращаться. Вся моя жизнь была посвящена тому, чтобы зарабатывать деньги и обеспечивать себе жильё – для меня это было приоритетом. Сейчас я решилась рассказать о своём расстройстве во многом потому, что хочу помочь другим людям, которые страдают от него, дестигматизировать заболевание. Пусть те, кто меня знает как успешного человека, увидят, что я лечусь от ПТСР.

💛 С заботой о Вас, [club50106785|Психология | Эзотерика | Йога]